что это за люди, и поспешил бы незаметно свернуть в сторонку. Правда, на второй день костюмы их выглядели еще совсем прилично, а одинаковые рюкзаки, к которым ремнями были притянуты аккуратно скатанные пальто, не давали повода думать, что эти люди укокошат первого встречного. Однако, присмотревшись внимательнее, можно было прочесть их горькую судьбу в отмеченных страданием лицах и в беспомощном взгляде, тревожно ищущем несуществующего выхода. Во всяком случае, на большой дороге лучше держаться подальше от людей, взгляд которых выражает полную безнадежность, хотя стариками их не назовешь.

Нечто подобное подумала и экономка большого уединенного поместья. Кроме нее, в доме никого не было, все работали в поле. Она лишь приоткрыла дверь.

Сначала друзья решили, что эта худющая странная женщина просто мужчина в юбке. У нее были настоящие усы и борода, а впалые щеки сплошь покрыты волосатыми бородавками. И голос ее прозвучал басом, когда она грубо крикнула:

— Здесь ничего не продают!

При этом она быстро захлопнула дверь и два раза повернула ключ в замке…

— Продают!.. Продают!.. Кто говорит о покупке? — Секретарь пожал плечами.

Поместье было действительно прекрасным. Не перечесть его богатейших запасов съестного. Стаи кур, уток и гусей кудахтали, крякали и гоготали под древними раскидистыми деревьями. Друзья могли на все это вдоволь насмотреться, никто им не мешал. Им хватило бы одной-единственной уточки. Но из окна за ними наблюдал этот волосатый гермафродит. Без сомнения, рядом с ним есть телефон. И тогда все они сядут за решетку.

Теперь портной понял, что точно расчерченные голубые квадраты, которые он заметил вчера с башни, были большие бетонированные бассейны для форелей.

Они ходили по низкому, в полметра шириной, парапету вокруг главного бассейна, в котором плавали стаи готовых к отправке рыб, покрытых красными точечками.

На ограде лежал сачок с длинной ручкой. Взмах руки — и у них был бы десяток рыб. Но лицо гермафродита маячило теперь за другим окном, откуда хорошо были видны бассейны.

— Пошли! — сказал секретарь с деланным равнодушием.

Они оставили гермафродиту все богатства и голодные побрели вдоль прозрачного ручья — колыбели форелей.

Тропинка вела вверх. Стремительный бег ручья, рождавшегося где-то высоко среди скал и сосен на крутом обрыве, часто сдерживался террасообразными уступами, по которым ручей разливался маленькими озерцами, а потом, пенясь, пробивался дальше между камнями.

— В таких глубоких местах можно найти форель. — Стеклянный Глаз задумчиво посмотрел в воду. Каждую гальку, каждую песчинку можно было различить на дне прозрачного ручья, но форелей видно не было.

— С тем же успехом здесь могла бы стоять хлебная лавка. Почему нет! Места хватит, — сказал секретарь.

И вдруг они увидели, что выше, метрах в двадцати от них, в воздухе серебристо мелькнула рыба. Форель шла вверх по ручью и, преодолевая камни и мели, прыгала высоко в воздухе.

Но когда они подбежали, прозрачная вода опять текла спокойно. Портной, мучимый голодом, грозно взглянул на ручей:

— Там их наверняка тысячи, ясное дело.

— Значит, свежей форели нам сегодня не поесть, — перебил его секретарь и пошел дальше.

Было два часа пополудни. В семь утра они на голодный желудок покинули развалины замка. Земляники уже не было, яблоки и груши еще не созрели, сливы были зеленые. Трое друзей не чувствовали больше своего тела, только какую-то ноющую смутную боль в том месте, где должен быть желудок. Положение становилось угрожающим.

Раз в жизни, во время войны, когда портной был в лазарете, он принимал ванну с сосновым экстрактом, которую ему приготовила влюбленная в него сестра. Такой же крепкий аромат был разлит и в этой сосновой роще, одновременно и прохладной и дышащей летним зноем. Чистый воздух был насыщен сосновым запахом. Но казалось, что дышит только желудок, легких у них не было.

Красота и суровое величие изрезанного расселинами леса не трогали их, сосны как бы насмехались над ними, огромные, заросшие мхом обломки скал, десятками валявшиеся вокруг, с подавляющим однообразием, казалось, повторяли, что все в мире неизменно. Весело плещущий ручей с форелями словно сполоснул желудки друзей.

Секретарь бросил взгляд на собаку, потом искоса на Стеклянный Глаз, — и ни намека на шутку не было в выражении его лица. Стеклянный Глаз хотел было что-то сказать, но только покачал головой.

Молча, один за другим, они быстро поднялись вверх по ручью, надеясь этим путем попасть в деревню, выбрались на плоскогорье и большой дорогой подошли к рабочей окраине маленького городка на Майне. Необходимо было что-то предпринять.

Собака, казалось, все понимала. Им приходится трудно, ох, трудно. Все ее поведение — как она, разделяя их судьбу, бежала следом за ними и время от времени, взглянув на Стеклянный- Глаз, раскрывала, вздыхая, пасть, — отражало душевное состояние ее хозяев. В этот тяжелый час она тактично не показывала им своего счастья, которым была полна.

От голода у секретаря испарились мысли о великой цели; потребность в еде ограничила окружающий его мир и поглотила надежду на Южную Америку. Он думал только о куске хлеба — его желудок думал.

Не сказав никому ни слова, он вошел в первый же дом.

— Мы голодны.

Он даже не поздоровался.

Молодая женщина, жена рабочего, аж рот раскрыла, и удивленное выражение не сошло с ее лица, даже когда она, наконец, произнесла:

— У нас у самих хоть шаром покати. Ни крошечки нет. Муж безработный. Да здесь все кругом безработные. Пособие получать завтра, а в кредит безработным лавочник перестал отпускать… Из наших только немногие работают еще три дня в неделю.

— Кто же в состоянии дать нам хоть кусок хлеба?

— Господи Боже мой! Вот уж не туда попали. Да и в других городах то же… Скорее у крестьян что- нибудь найдется.

— Да, тут нам ничего не найти, — сказал секретарь остальным и тотчас двинулся дальше.

Эти скупые слова и решительность в походке отрезвляюще подействовали на Стеклянный Глаз и портного, надеявшихся, что секретарю опять удастся кого-нибудь объегорить, как накануне крестьянина с редькой.

Они быстро пересекли рабочий квартал: восемьдесят совершенно одинаковых неоштукатуренных кирпичных домов образовали улицу — по одну сторону сорок, по другую — сорок. Казалось, будто огромное рабочее общежитие в километр длиной разрезали вдоль и одну половину поставили против другой.

В последнем доме была лавка старьевщика, которому секретарь, как сказала молодая женщина, мог продать свое пальто. За пальто его друзей даже этот старьевщик ничего бы не дал; у секретаря оно выглядело несколько лучше, потому что весь последний год пролежало в ломбарде.

Он получил три марки. Не прошло и полминуты, как они сидели в трактире.